Александр Покровский - Расстрелять! – II
Оперативный набирает полную грудь воздуха и начинает: «То-то – там-то, это здесь», – а Пак посидит-посидит, свесив голову, с кислой рожей, а потом и скажет:
– Все-то вы мне врете. Дурите мне мозги, потому что я старый и больной. Комбриг!
Тот, подтягиваясь:
– Есть!
– Снимите-ка его, мерзавца, с вахты. Ту-ни-я-дец, прости Господи!
А вчера в четыре утра кто-то под окнами шлялся и пел: «В не-бе ве-сен-не-м, в не-бе да-ле-ко-м па-да-ли две-е зве-з-ды-ы-ы-ы… в ут-рен-н-ие са-ды-ы-ы…» Говорят, это у соседей скинули две звездочки со старшего лейтенанта.
Вот так мы и живем.
НЕДОРАЗУМЕНИЕ
Обеспечивали мы лодочку. Задачу она сдавала: всплывала-погружалась, а мы – парочка тральщиков во главе с комбригом – создавали им иллюзию совместного плавания.
Когда эти выдры нанырялись и сдали свою задачу, решило наше начальство отметить это дело и по этому поводу отправилось к острову.
Есть у нас такой островок. Мы как только сделаем что-нибудь путное и при этом никого случайно не угодим, сразу же направляемся туда и там на травке отмечаем выполнение боевой задачи.
Причалили мы, вынесли все что положено на травку, расселись всем кагалом (штабом, разумеется) и начали отмечать.
Взял начальник штаба трехлитровую банку в обе руки, отпил для пробы и говорит:
– Это… не вино… по-моему…
– Да брось ты, – говорит ему комбриг, берет у него банку и делает глоток, а потом он замирает, и видно, как организм у него впитывает и соображает, а весь штаб смотрит на комбрига. Начальство есть начальство – как скажет, так и будет.
– Да-а… – говорит комбриг протяжно, – на вино это не похоже. Что же это? Вкус какой-то…
И тут:
– Товарищ комбриг! Товарищ комбриг! – бежит издалека вестовой. – Не пейте! Это не вино! Не вино это!
– А что это?! – кричит ему навстречу комбриг.
– Это проявитель! – подбежал вестовой, задыхаясь. – Проявитель… это… стоял там… перепутали…
Сомнения отпали и улетучились. И после того, как они улетучились, комбриг и начштаба одновременно рыгнули проявителем им вдогонку.
– Доктора! Доктора сюда! – заорали тут все и забили ногами.
И появился доктор.
– Ну что, доктор, – спросил его комбриг с большим достоинством, – жить будем или же подохнем?
– Конечно же, жить! – вскричал доктор и бодро влил им по ведру марганцовки в каждое наружное отверстие.
А потом они стояли, обнявшись, и – а-ва-ва! – блевали через борт, а над ними с хохотом носились быстрокрылые чайки.
ПО КЕЛЬВИНУ
Наконец-то лодка привязана; справа плещется море, слева – какая-то дрянь, сверху – небо. Автономке конец.
Экипаж вылезает и роится на пирсе: оживление, смех, улыбки и все такое.
Вова Кельвин – химическая кличка Балбес – стоит на пирсе отдельно от всех и нюхает «тюльпан», погружая в него трепетные ноздри, большие, как у колхозной лошади. Пришли. Лепестки «тюльпана» жалко влипают, втягиваются – вдох – и опадают, бедные, – выдох. Кончик носа в желтой пыльце.
«Тюльпан» пахнет только для Вовы.
К Вове подходит врио флагманского химика:
– Ну, как дела?
Вова из «тюльпана» с улыбкой Дюймовочки:
– Нормально…
– А чего не докладываешь?
– А чего докладывать?
С Вовы толку мало, врио отправляется на поиски старпома. Он находит его здесь же на пирсе:
– Ну как сходили? Нормально? Без замечаний? Как ваш химик? Нормально?
Лицо у старпома, мгновенье до этого такое радостное, сразу меняется. Оно становится злым и торжественным. Он делает паузу для набора воздуха. Набрал. Глаза вылезли.
Начинает он по складам и во всю глотку:
– ЭТОТ КОЗЗЗЕЛ С «ТЮЛЬПАНОМ»! Создал Бог каракатицу. Всю автономку дышали через задницу! Во всех отсеках по полтора процента углекислого газа. Где вас только делают, химиков! Это надо ж было настрогать столько идиотов! Помесь Бармалея с Буратино! Старый дурак! Одна извилина и та между ягодиц! Перевестись он хочет! В институ-ут науч-но-ис-следовательский! Мало там своих недоносков! В институте думать надо хоть раз в неделю, а тут вместо головы жопа! Да и та поротая!
Старпом говорит долго, брызжа слюной, приседая, делая жесты, целуя и подсасывая, сползая на речитатив. Наконец он смолкает. Устал.
Вова все слышит и ухом не ведет. Он наклоняется к «тюльпану» и тянет тонко: «А-ся-ся» – и погружает в него ноздри, большие, как у лошади.
БЕЛЫЙ ГРИБ
Белую фуражку, которую нам выдают на вещевых складах вещевики, эти платные представители родины, мы – офицеры флота – называем «Народ дал – народ смеется». Это бесподобное страшилище, в ней две пружины, жесткий каркас, куча ваты и высокая тулья. Наденешь такую телегу на голову, и она тут же давит на мозг, как опухоль.
Нет! Фуражка плавающего офицера должна быть мягкой, как нимб святого, и легкой, как он же, и чтоб не голова принимала форму фуражки, а наоборот. Поэтому вытащим одну из пружин, оставим ту, что поменьше, а ту, что побольше, выбросим к чертовой матери и картон с ватой туда же, а тулью немного подрежем, потом пришиваем пружину к этим останкам, и теперь можно надевать чехол, причем пружина должна лечь под швом. Все! Перед вами благородные очертания флотского «гриба». Теперь можно нахлобучить всю эту срамоту себе на голову и носить там это лукошко, пока не сносится. Все-таки полегче. И голова не будет ныть, потеть и чесаться к концу рабочего дня, как лоб молодого марала, когда у него режутся панты.
Комендант города Северокамска, цветущий полковник (для непосвященных: город Северокамск находится на севере Камы, при впадении ее в Серое море, там же, где и город Наплюйск), терпеть не мог наш белый флотский «гриб» на нашем белом флотском организме. Может, потому не мог терпеть, что сам он был переодетым солдатом, а может, потому, что носил комендант на своей голове огромную, породистую, шитую фуражку – настоящее украшение изюбра. Если он обнаруживал на улице офицера в «грибе», он останавливал машину, выскакивал, кидался офицеру на голову, хватался за «гриб», срывал, бросал все это на землю и, пока офицер каменел, топтал все это ногами. Потом офицера, так и не пришедшего в себя, водружали на машину и увозили в комендатуру на чистку мозгов унитазным ершиком.
Но! Город Северокамск – это вам не просто так! Это северный ледовитый Париж с автобусами, светофорами, с гражданским народом, с красивыми, можно сказать, женщинами на каждом пешеходном переходе и прямо на асфальте. Одно дело, если с вас в комендатуре сорвут фуражку и начнут ее с чавканьем мять, как виноградное сусло, а другое дело – если на улице. Там же женщины, повторяю, бродят опьяняющей стаей.
Наконец комендант нарвался.
Старший лейтенант, больше похожий на двустворчатый шкаф, чем на дохлого офицера флота, слегка ошалевший от свободы и выхлопных газов, медленно брел по улице. Его только что спустили с корабля. Что-то есть в слове «спустили», не знаю что, но нас действительно с корабля «спускают». Их корабль только ошвартовался, только прибыл издалека в город Северокамск.
И старлей потерялся. Город! Город схватил его, закрутил, затискал, прижался, а потом замелькал, заторкал, засмеялся, как старый друг. Лето! Лето смотрело изо всех щелей; улыбки цвели; легкий ветер играл юбками женщин, и в глаза лезли их голые ноги.
По глупому лицу старлея бродила соответствующая улыбка, заправленная в щеки, а голову его украшал белый флотский «гриб», лихо сдвинутый на нос. Старлей млел, его пробирало насквозь. Все это происходило до тех пор, пока сзади не раздался визг тормозов. Раздался визг, потом добегающий топот и
…со старлея сорвали его боевой «гриб»; перед ним из небытия возникло лицо. Полковника, разумеется, то бишь коменданта, естественно. Рот у коменданта скривился, и тут же, ни слова не говоря, он шмякнул фуражку старлея оземь, и та, подхваченная ветром, покатилась-покатилась через улицу, да так быстро, как это умеют делать только наши фуражки, мелькая у людей под ногами.
Старлей пребывал в столбняке одну трехсоттысячную долю секунды. Потом он тут же хватанул у коменданта с головы его комендантское рогатое украшение и шваркнул его вдогонку своему «грибу».
Комендант очумел. У него даже прикус изменился. Они оба, выпучив глаза, молча смотрели друг на друга еще пару мгновений, фуражка коменданта, обладая неизмеримо большей парусностью, чем «гриб» старлея, быстро нагнала его и, перегнав, помчалась, набирая скорость, наматывать грязь на обода. Комендант очнулся и бросился за ней. Он решил, что этот старший лейтенант никуда от него не денется в этом городе. Старлей тоже бросился. Он поймал свой «гриб» на противоположной стороне улицы, сразу же надел его и сдуру побежал за комендантом, А комендант, путаясь под ногами у прохожих, ловил свою юркую фуражку, наклонялся, растопырившись, натыкался на чьи-то колени, хватался и не мог ухватиться. Наконец он изловчился, ухватился и только собирался разогнуться, счастливый, как на него налетел старлей. Чисто случайно, по инерции налетел, как мы уже говорили, но, поскольку согнутый комендант почти что распрямился, то старлею ничего не оставалось, как дать ему по удачно расположенному в трехмерном пространстве толстомордому заду с разгона сорок пятого размера ногой, Марадона не сделал бы лучше! Комендант улетел, как детский мячик, воткнулся в почву, и фуражка его, опять скакнув, завращалась, подпрыгивая и празднуя свободу.
